Крушение Брига «Гижига». Рассказ душераздирающий

В записках об островах Курильских и Алеутских, которые помещены за сей год в Иркутских Губернских Ведомостях в № 37, проведено известие о сокрушившемся судне близ Петропавловского Порта в 1844 году. Это краткое известие вызывает меня подробнее изложить печальные сцены, которых был я свидетелем и участником, и с тем вместе исправить то, о чем по этому предмету ошибочно передано составителю записок.
Начать с того, что крушение это было не в 1844, а в 1845 году. По словам составителя записок, судно погибло оттого, что «пригнано в тумане бурею к берегам». – Напрасно! Был тихий, светлый, теплый вечер в первых числах сентября 1845 года, когда в четыре часа пополудни подан Петропавловскому Порту сигнал о благополучном входе в устье Авачинской Губы охотского судна.
Кому не приводилось жить в таких местах, где почта и все известия получаются чрез полгода, а всякое жизненное продовольствие ожидается годом, тот не может представить меру обрадования жителей Камчатки при таком сигнале. Наконец-то часа через два, через три, мы будем знать, стоит ли земля по-прежнему по ту сторону моря, будем читать письма от родных и знакомых, послушаем, что делается в нашем правительстве, отведаем нового чаю, полакомимся иркутскими, хотя и за полгода пред сим испеченными, но для нас свежими сухарями да якутским маслом, увидим новых приезжих на службу и для торговли, – так детски наперерыв один другому выражали мы наши восторги. Солнце было еще высоко и в полном блеске, воздух тих и благорастворен, как получается новый сигнал: судно заштилело и стало на якорь у Трех братьев.
Надобно сказать, что эти Три брата не что иное как три выдавшиеся из моря на правой руке со входа в устье губы кекура, так названные в соответствие двум другим скалам над водою, носящим название Старичка и Бабушки. Становиться на якорь без крайней нужды у трех братьев официально признавалось ненадежным и небезопасным.
– Да не с ума ли сошел командир судна, что стал тут на якорь? – говорил серьезный начальник Камчатки Ростислав Григорьевич Машин, – и для чего он стал на якорь? Разве он не мог буксироваться, находясь в 8 милях* от пристани? (*Морская миля 1 3/4 версты.) А если у него изнурена команда, то почему он не требует помощи от Порта, и мы бы двинули шлюпки со всех стоящих на рейде китоловных судов (их было тогда до 50), и на руках бы внесли его в гавань? Глупец! Безумец!
Но этим гневным размышлением вслух Ростислав Григорьевич и кончил. Прекрасная погода устраняла дальнейшие опасения за судно, и особенные меры к введению его в гавань не признал он нужными, а только разделил с жителями порта общее негодование, что по своенравию командира мы должны и еще одну ночь оставаться в томлении, что нового, и что доброго, а иным и не доброго, везет нам приютившееся у Трех братьев судно.
Но Боже милосердый! Двенадцать лет жил я в Камчатке, и не запомню такой неистовой бури, какая разразилась в этот вечер часов с десяти. Казалось, того и гляди, что новенький домик, в котором помещался я, сорвет она с места и бросит в губу. В эту страшную ночь никто в Петропавловском Порте, не спал. Думали о себе, думали и о судне. Наконец рассветало. Буря стихла, но совершенно не унялась. Сплошные, черные, густейшие облака обложили небосклон; над Авачинским заливом лежала мгла непроницаемая; морские заворотни как будто скалили зубы, чтобы достать нас; значки телеграфов не были видны, и переговоры с маяками были невозможны. Томительная безвестность о судне навела общее уныние. На этом судне почта, восковые для всех 9 церквей свечи и другие припасы, годовое снабжение края, капиталы. Наконец, люди – отцы, мужья и дети некоторых обитатели порта. Рано поутру пошел я на Никольскую гору посмотреть с оконечности утеса на местность, в которой предполагалось судно. Со мною встретился американский китолов, старик, изувеченный китом, с повязкою на глазу, и хриплым голосом прошипел: «Юр шип ис брокн» (судно ваше разбилось). «Типун бы тебе на язык», был мой мысленный ответ зловещему.
Однако ж догадка опытного моряка придавила меня как камнем. Между тем, начальник на верховой лошади поднялся на последнюю высоту противоположной халахтырской горы. Но ни я ни он ничего не увидели с гор, кроме тьмы над бездною в устье залива. Снаряжена к судну комиссия. Барказы и шлюпки отвалили и потерялись во мгле и буре из вида. За тем дней шесть прошло; ветер и дождь не унимались, и не было никакого известия ни о судне, ни о комиссии. Наконец, командированные возвратились измокшие, прозябшие, иные изувеченные, с горькими вестями, что судно «Гижига» погибло, и не говоря о почте и припасах, из пассажиров утонуло 14 человек.
Как же это случилось? Положив у Трех братьев якорь, командир мичман Г–ев и сам лег спать, – а команду на радостях подпотчевал. Против того и другого распоряжения остерегал его опытный доморощенный штурман Семчин. Но кстати ли флотскому офицеру из Кронштадта послушаться камчадальского штурмана? «Ваше дело повиноваться!» – было ответом Семчину. Буря внезапно засвирепела, судно быстро начало дрейфовать поперек залива в опасную Ягодную бухту, – и пока будили командира да поднимали на ноги команду, Гижига нанеслась посредине бухты на камень, прошибла дно и плотно села на погибельном пьедестале. Всполошенные внизу пассажиры выскакали наверх, но уже через палубу неподвижного на камне судна, постепенно сокрушаемого, переливались волны.
В числе несчастных были молодая жена Семчина, следовавший на службу в Камчатку лекарь Сигизмунд Станкевич, его молодая, только что в Якутске перед отправлением в Камчатку принявшая с ним брачный венец супруга, Мария, дочь небезызвестного Иркутску Флорентия Петровича Булатова. Чтоб не сорвало пассажиров волнами с судна, Семчин хотел обвести их и прикрепить к борту канатом, но в этот момент накатывается роковой вал, и всех их, не исключая самого Семчина, уносит в пучину, в которой и погрязло 14 человек, а остальные пассажиры таким же валом обратно брошены на палубу, и при ловкости и неустрашимости сохранили жизнь. Замечательны два отрока, которые при проломе судна успели схватить свой заветный образ Спасителя, и вскарабкались с ним на ванты. Когда уже погибель четырнадцати человек совершилась, они все сидели на вантах. Но беспрестанное обдавание их холодною морскою водою выбивало их из сил, особенно меньшего.
– Возьми образ, – говорил он старшему, – и держи, сил нет, я опущусь в море.
– Держи образ,– говорил старший, – крепись, не опускайся.
И помог Спаситель этим детям до конца выдержать испытание. После вносили они свою чудодейственную икону в Камчатский собор, служили акафист и заливались слезами благодарения. Одна девушка долго носилась по волнам, и сама не знает какою силою была опять брошена на судно, и спасена; она в 1846 году вместе с нами плыла обратно из Камчатки в Охотск. А вот зрелище! – Один из пассажиров, в том расчете, чтоб его не сорвало с судна, привязал себя к мачте. Но при каждом перевале судна его начало бить об мачту. Узел затянулся и развязаться ему не было возможности. От несчастного остался кусок битого мяса.
Командир Г–в и матросы во время страшной катастрофы отсиживались на наветренном борте судна, пока один смельчак, напутствуемый общею молитвою, не решился броситься в воду с концом каната, пристал счастливо к берегу, и завязав конец за лесину, открыл, хотя и очень опасное, сообщение с землею. По этому канату передвигались с судна на берег остальные. К другому дню от судна Гижиги ничего не осталось.
Когда все это сделалось известно в порте, то китоловы пустились в шлюпках по заливу отыскивать тела утонувших. Не забуду минуты, когда сказали мне, что из моря вынуты и принесены в известный дом тела штурмана Семчина и еще одной дамы, и сцены, когда я увидел доброго, молодого, умного Семчина распростертым на полу, а в лежавшей на софе молодой даме, в простом, сереньком платьице, с золотым крестиком на груди, с полуоткрытыми голубыми глазами, и с не изменившимся нисколько благовидным личиком узнал я Марью Флорентьевну. Первого незадолго до похода в Охотск я венчал, а последняя в Иркутске от моих рук принимала святое крещение. Сказывали, что бедняжка при входе в Авачинскую Губу, прыгая от радости, что морской путь оканчивается, говорила: сего вечера буду пить чай у первого моего знакомца, у батюшки, который крестил меня. Но не так судил Вышний. Крещенную мною в Иркутске воспринял я в Камчатке для погребения. На другой день был вынут супруг моей крестницы, и еще один штурманский ученик, плывший из Охотска на свидание с беспомощною матерью, у которой он был единственный. Всех четверых, поставленных в Камчатском Петропавловском Соборе на одном нарочито устроенном катафалке, за одною литургиею, отпел я соборне и напутствовал надгробным словом, напечатанным после в моих сочинениях под названием: «Слова и Речи П. П. Г–ва». (*Желающие могут приобресть их в Иркутской библиотеке гг. Вагина и Шестунова, и малою частию у меня.) Сцена погребения была раздирающая. Отец и мать, оплакивая зятя Семчина, в то же время терзались скорбию об остававшейся еще в пучине морской дочери. (*Супруга Семчина, урожденная Толман, была найдена уже в ноябре с отъеденною морскими животными ногою.) Беспомощная мать разрывалась над телом единственного сына. Самые иностранцы не удержались от слез, и выразили свое сетование на судах своих, когда мимо их по берегу проносили тела на кладбище, приопущением флагов и рей.
Между тем, на месте крушения учреждена следственная комиссия. Командир и команда оставались там при значительно усиливавшемся уже октябрьском холоде и при частых бурях. От порта надобно было снабжать их провизиею и наведываться о состоянии здоровья. Для этого были частые отправы шлюпок из гавани на место крушения, и определять возможность или невозможность плавания предоставлено было известному в порте под именем морского волка опытнейшему и отважному боцману Курилову.
– Можно ли, Курилов, плыть сегодня на крушение? – спрашивал начальник Камчатки утром 14 октября, не без опасения смотря на воздымавшиеся в заливе волны.
– Ничего-с, можно ваше в– ие!
Из медиков командировался туда обыкновенно лекарь Павел Петрович Щуцкий.
– Как ни страшно, – говорил он, – плавать на крушение в настоящее бурное время, но с Куриловым нисколько не боюсь.
И в этот день, 14 октября, Павел Петрович пришел по назначению к пристани, вошел в приготовленную шлюпку и сел в ожидании Курилова. Но каково было его страхование, когда вместо Курилова занял место иной боцман, молодой, которого морская опытность никому еще не была известна, как недавно прибывшего в Камчатку.
Страшное волнение в заливе, ветер разыгрывается. Дрогнуло сердце у Щуцкого; хотел он выйти из шлюпки, но надобно было этим тяжко обидеть молодого боцмана, который был из дворян. Скрепя сердце, остался Щуцкий в шлюпке. Она отвалила. Затем подведена к пристани другая шлюпка; ею управлять надлежало Курилову. Подошел назначенный в плавание матрос Скребыкин, работавший в это время для церкви.
– Убирайся! – сказал ему Курилов, – ты лишний.
И отвалила и шлюпка Курилова. Это было в 9 часов утра. Но в полдень принеслась волнами к берегу одна из шлюпок, пустая, вверх дном.
– Боже милостивый! – сказали мы все в один голос, – Это, верно, та шлюпка, в которой поплыл добрый наш Павел Петрович при молодом боцмане.
И снова начался заупокойный вой бегавших по берегу жен и детей, полагавших, что в этой шлюпке погибли их мужья и родители.
А пути Божии далеко отстояли от расчетов человеческих. Погиб надежный Курилов с своими товарищами, тогда как сомнительный боцман г. Губарев мастерски отделался от опасности. С глубоким чувством благодарения Богу пришел назавтра на церковную работу матрос Скребыкин.
– Во веки веков, – говорил он, – не забуду этого слова: «ты лишний».
А Павел Петрович Щуцкий, по его выражению, ошибкою спасшийся от смерти, рассказывал при этом случае еще такое над собою событие. Ранее состоял он на службе в Архангельске. Отправлялся корабль «Ингерманланд». Щуцкий был командирован на корабль, и уже поместился на нем. Но вдруг – нечаянный приказ Щуцкому сойти на берег и оставаться в Архангельске. А «Ингерманланд», как известно, у шведских берегов погиб со всеми бывшими на нем. Добрый человек, усердный медик, благоговенный христианин этот Павел Петрович Щуцкий, за то богохраним. Вот ему отзыв от старого знакомого, если доведет ему случай где-нибудь прочитать его!
Следствие на месте было окончено. Командир и команда свезены в порт. Сказать надобно, что на первого все смотрели в порте с каким-то отвращением, как на душегубца, и особенно не благословляли те семьи, из которых мужья и родители, по его же милости, погибли на шлюпке Курилова. Чувство неприязни усиливал он еще своим равнодушием к случившемуся от его небрежности, нередко даже посмеиваясь над тем, о чем не умел плакать. Г–ев торжествовал, что журнал плавания, обличавший его командирские ошибочные распоряжения, погиб в море. Но, увы! – когда у вынутого из воды и принесенного в комнату Семчина расстегнули пиджак, то бедовый журнал лежал на груди его. Доведен рукою Семчина, с минуты на минуты обличавшею изменявшийся почерк, до исхода 12 часа ночи, речь недокончена ... и часы в кармане Семчина остановились ровно в полночь, – значит, это был момент гибели и погружения его в воду.
Начальник Камчатки судил, что Григорьев стал на якорь, и притом в опасном месте, без всякой надобности, потому что должен был при затишье ветра буксироваться, так как из журнала видно, что команда не была изнурена никакими предварительными штормами, и следовательно могла прибуксировать судно в гавань, особенно при истребовании помощи от порта, на расстоянии нескольких миль; что, с другой стороны, беспечность была до того велика, когда судно дрейфовало, командир и команда спали, – и признавал его, Г–ева, стоящим матросской куртки.
Но в 1847 году, когда я был уже в Иркутске, Г–ев явился ко мне из Петербурга, куда ездил оправдываться, в эполетах капитан-лейтенантских, с полным, как говорил, вознаграждением за все убытки, какие лично потерпел он при крушении судна «Гижига». Так обсудили люди. А суд Божий был инаков. По приезде в Охотск, оправданному Г–еву вверено опять судно для сплава в Камчатку.
– Зачем этот здесь старичонко? – спросил Григорьев, указывая на судовой образ Святителя Николая. Погрузившиеся на судно купцы с товарами сейчас подали просьбы начальнику порта, что идти с нечестивцем не желают, и многие съехали. С остальными вышел Григорьев в море и ... погиб безвестно даже до сего дня.