Как это делалось (окончание)

     А у граверов и без того идет дело… За столами сидят они и кропотливо, не отрывая головы от досок, режут их. К лампе здесь, по числу работающих, приделаны круглые шары с водою. Лучи, проходя через них, концентрируются в одной точке. Под это-то ярко освещенное место подставляет гравер ту часть доски, какую он режет в данную минуту. Остальная часть доски залеплена у него бумагой, он ее отрывает по мере исполнения работы. Для всего у них специальный режущий инструмент: для тонких штрихов, волнистых линий, точек и т.д. Один отделывает клочок неба, не видя еще остального пейзажа, другой сидит за чьим-то носом и щекою, причем борода, если она имеется, глаза, рот, уши – все это еще таится под мраком неизвестности… Тяжелое дело, и много любви нужно иметь к своему искусству, чтобы находить в этой кропотливой работе какое бы то ни было наслаждение. В этом случае гравер является мучеником. У художника во время дела работает воображение. Вдохновенно набрасывает он черту за чертою, штрих за штрихом. Из-под его рук выходит воплощение живой мысли, художественного замысла. Гравер ему служит, и в то время как первый берет от труда все наслаждение, какое труд может доставить, на долю гравера выпадают все трудности и огорчения. Достаточно ошибиться на какой-нибудь линии – и рисунок испорчен… Внимание напряжено до болезненных ощущений. И такая работа целые вечера – при желтом блеске огня – изведет хоть какое угодно зрение. Но тем почтеннее, тем выше этот неблагодарный труд, – неблагодарный в полном смысле слова. Читатель не знает гравера, но знает художника. Мы имеем и в других отношениях поразительные примеры. Есть и в Западной Европе разбогатевшие художники, писатели – и очень мало, я бы даже сказал – нет – разбогатевших от своего ремесла граверов.

Сам он отделывает наиболее важные части рисунка; остальное – как-то платье, аксессуары – передает им. Другие идут дальше: они только ставят свою фамилию под рисунком, вырезанным нанятыми ими мастерами своего дела. Это особенно распространено за границей. Если бы взять все рисунки, вырезанные Паннемакером, то можно было бы подумать, что у него, как у индийского бога, более десяти рук, и что каждая из них работает со скоростью электричества. Выдающийся гравер в данном случае является хозяином, в свою очередь эксплуатирующим других. Тем не менее, повторяем еще раз, труд гравера – тяжелый и поэтому почетный труд. Если призать, что в каждом отделе искусств есть свои тернии и свои лавры, то в искусстве иллюстрации почти все лавры достаются художнику и почти все тернии – граверу. Часто, впрочем, гравер-художник поправляет дурной рисунок посредственного иллюстратора. Только благодаря граверу он является удобным для печати.
Труд этот оплачивается не особенно блестящим образом. Иллюстрированные издания требуют массы затрат. Подписчиков у нас в России не особенно много; наши потребности еще не настолько изящны, чтобы она стала необходимостью. Издатели поэтому невольно вращаются в очень тесных пределах своего бюджета. Но и за границей труд гравера – работника, а не хозяина – оплачивается весьма мало. На этот гонорар палат каменных не выстроишь, а здоровье убьешь…
Есть граверы – художники в полном смысле этого слова, не только не портящие рисунка, но придающие ему еще большую жизнь, колоритность. Спросите, что они получают за свой каторжный труд – и вы удивитесь этому вознаграждению…
     Но вырезкою рисунков дело еще не кончается: надобно еще послать часть досок в гальванопластическое заведение г. Росса, где посредством электрогальванической батареи приготовляются те клише, которые поступают в типографию для воспроизведения рисунков.

     Одновременно с заготовлением рисунков – кипит дело и в типографии г. Эдуарда Гоппе, одной из лучших и наиболее обширных в столице. Тут, при том же свете ламп, дыша целые дни убийственными испарениями свинца, наборщики делают свое дело. Человек сорок-пятьдесят копошатся как муравьи в этой удушливой атмосфере.

     Тут существует свой кодекс наказаний и свои приемы.
     – Вот, погодите, я вас дойму, – злобствует фактор типографии на провинившегося. – Я вас на рукописи Синей Бороды поставлю…
     Это значит, что наборщика ожидает горькая участь: ему отдадут для набора рукописи писателя, обладающего столь счастливым почерком, что, ежели его самого попросят разобрать, что он такое написал, так автор только глазами похлопает и, в конце концов, заявит, что это выше его сил.
     – Я взялся написать, а вовсе не читать написанное. Этаких каракулей и сам черт не разберет!
     А между тем, наборщик обязан быть этим чертом, он обязан разобрать то, что самому автору достается с трудом. В это время обыкновенно в типографии часто слышатся очень нелестные замечания…
     – Эко дьявол! – бросает ожесточенно рукопись, выбившись из сил, наборщик...
     – А что?
     – Нацарапано-нацарапано, помарок, Бог знает что!... Точно по бумаге собака валялась – ничего не разобрать!
     Пробует он читать отдельно по буквам. все-таки ничего не выходит; наконец, скрепя сердце, начинает набирать что приходится. Затем набор поступает к метранпажу, который верстает его в столбцы и передает в контору, где происходит чтение первой корректуры. Корректора, читающего ее, можно смело назвать мучеником. Ему приходится часто читать фантастические наборы, потому что к ошибкам, происходящим от неразборчивости рукописи, присоединяются ошибки от поправок наборщиков, из которых иные считают себя великими умниками и поэтами, и меж тем набирают вместо «невесты» – «телегу».

     Корректор приходит в недоумение: «Он страстно обнял свою телегу и, задыхаясь, прошептал ей…» Заглядывает в рукопись – там Бог знает что. Может быть, «телега», а может быть, что-нибудь другое. Наконец, корректор решается по вдохновению – ставить вместо «телеги» «Татьяну», и дело в шляпе. Автор, в свою очередь, спутывается на рукописи – и оставляет данное корректором имя… Таким образом, корректор – этот скромный труженик типографии – является иногда автором не только имен, но и других весьма важных деталей очерка, повести, романа…

     Рукопись набрана, выправлена ее первая и вторая корректуры. Едва одолевая усталость, измученный корректор (которому, главным образом, приходится работать ночью), потягиваясь, уже собирается уйти спать, как вдруг – новый сюрприз, автор прислал прочитанную им третью корректуру. При этом автора обуяла жажда самоистребления. Он перечеркнул у себя несколько периодов, обрезал свою статью самым безжалостным способом, но зато в других местах вставил не только периоды, но целые страницы вновь!...
     – Вот тебе и на! – только и может проговорить наборщик, огорошенный столь неожиданным сюрпризом.
     – Вот тебе и на! – повторяет вслед за ним корректор.
     – Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – повторяет метранпаж Поляков, труженик, работающий для «Всемирной Иллюстрации» со дня ее основания, который было уже сверстал и подогнал все статьи и рисунки к нумеру. Ему приходится опять начинать свою работу, переставлять, подбирать, обдумывать…
     Сверстать нумер иллюстрированного журнала – совсем не то, что нумер газеты или книжку журнала. Тут важна каждая деталь… Нужно обдумать, куда включить рисунки, как расположить текст по сторонам рисунков.
     А мало ли еще затем хлопот и работы!
     Нужно уже сверстанный нумер отправить в редакцию. Потом начать его печатание. Наконец, правка кончена. Все готово, рисунки выправлены, текст расположен как следует, бумага отгласирована. Нумер идет под машину. Начинается печатание.

     Ночью, когда наверху в типографии все начинает успокаиваться и стихать – внизу, разбрасывая тысячи искр, словно какое-то фантастическое чудовище, пыхтя, работает громадный паровик. Он, прогоняя пар через множество труб, приводя в движение колеса с приводом, и тут уже начинают без устали работать восемь больших скоропечатен. Грохот машин, пыхтение паровика, свистки мастеров, усиливающих или уменьшающих движение – охватывают непривычного посетителя таким хаосом звуков, что на первых порах здесь можно потерять голову… Не слышно говора в этом адском шуме.
Утомленный метранпаж уже собирается отдыхать на лаврах, как вдруг…
     – Крак!
     – Что такое?
     Доска рисунка лопнула; то же бывает, если она от сверстки покоробится.
     До сих пор были только листочки – цветочки и ягодки начинаются теперь. Нужно включить другую доску, переделать сообразно сверстанный нумер, вставить вместо прежнего текста – новый, соответствующий новому рисунку, – короче сказать, приходится испытать одну из забытых господом Богом казней египетских. Затем надо отослать уже готовые экземпляры к переплетчику, который их заклеит в конверты для иногородней почты. Но и на этом еще не кончается; надо наклеить адресы и рассортировать экземпляры по трактам, причем необходима величайшая внимательность, чтобы не перепутать, а иначе некоторые подписчики не получат своевременно нумеров. Этим делом занимаются шесть человек; работа кипит в их руках, чтобы успеть к сроку зашить массу отсылаемых экземпляров в тюки и не опоздать на почту, которая и рассылает их во все концы России, но почти такая же масса должна быть разослана и по Петербургу. Одновременно с этим производится выдача нумеров в редакции  тем, которые подписались «без доставки на дом»; этим заняты специально четверо конторщиков в день выхода нумеров и в следующий за тем.

     «Всемирная Иллюстрация» печатается на бумаге, доставляемой известным фабрикантом г. Небе, заведение которого снабжено усовершенствованными английскими машинами для выделки бумаги; но о бумажном производстве, равно как о фотографии г. Лаптева и литографии г. Эйлера – мы не говорим, полагая, что эти предметы эти достаточно известны нашим читателям.

     Нумер вышел своевременно, но провинциальные подписчики не получили еще его, по причине замедления поезда в пути, что ныне случается часто, или по неисправности посланного – и вот начинаются сетования на редакцию, жалобы на ее неаккуратность. Подписчики-неспециалисты не хотят знать тех затруднений, которые пришлось преодолеть; они не хотят знать, сколько энергии было потрачено на то, чтобы нумер не запоздал.

     – Я вам говорила, Mon oncle, – пищит русская парижанка, только что возвратившаяся из-за границы и заехавшая навестить дядю-помещика, – что на русские журналы не стоит подписываться… Во Франции и в Англии никогда этого не случается…
     – Да ведь то Франция, – прерывает дядя. – Там и народ поаккуратнее, а у нас и не то еще бывает; вот покойник Погодин раз прямо напечатал: извините, мол, еду в деревню, так журнал в мое отсутствие выходить не будет; да и теперь много журналов выпустят нумера два-три, да и стоп. «Всемирная же Иллюстрация» выходила всегда исправно. Я во десятый год подписываюсь не нее. Запаздывает редко.
     – Да вы кого послали на почту, папа? – спрашивает его сын-гимназист.
     – Кого? Конечно, Николая; его к мировому свидетелем вызвали – так заодно.
     – Так немудрено, что газеты мы до сих пор не получаем – он уже два дня в городе и верно опять пьянствует…
     Между тем является и Николай. Он подает нумер «Всемирной Иллюстрации»; но этот нумер измаран, и обложка на нем разорвана; он говорит, что в таком виде получил его на почте, и вот, в редакцию поступает жалоба, в которой тонко намекается, что почтмейстер дает читать другим, и требование о высылке нового нумера. Последнее  исполняется тотчас же, а жалоба передается в почтовое ведомство, и что же? По исследовании оказывается, что нумер был сдан Николаю в исправном виде, но тот положил его себе за пазуху и, таскаясь по кабакам, замарал и изорвал.

     Много и других нареканий приходится на долю редакции, и в том случае надо иметь много самостоятельности и знания дела, чтобы не впасть в ошибку и не повредить изданию. Нумер прочитан, и тут-то начинаются разного рода притязания и замечания. Один просит помещать поболе портретов, другой – видов городов, третий – военных сцен, четвертый – снимков с художественных произведений, и т. п. Что касается замечаний, то иные бывают весьма курьезны: редакции случалось получать письма, в которых ее упрекали, что она не поместила взятия Плевны в октябре, когда Плевна не была еще взята, и вступления русских войск в Константинополь, хотя они туда вовсе не вступали.
     Между тем, в редакции дело не останавливается: есть профессии, не допускающие отдыха.
     С выходом нумера начинается работа для следующего, и так, словно колесо, вертится изо дня в день, из года в год.
     Зимние месяцы, а также  июнь и июль – время сбора жатвы для издателя. Со всех концов России, в виде урожая, сыплются конверты с пятью красными печатями, конверты, о которых столько мечтают и даже во сне грезят неудачники издательского дела; конверты, на которые приучились смотреть совершенно спокойно настоящие мастера, не знающие неуспеха в задуманных ими предприятиях… Каждый день с почты приносятся десятки и сотни этих «плодов, коими небо благословляет руд земледельца». Первое же и пятое числа каждого месяца – жатва для сотрудников издания, рассчитывающихся с конторою. В это время редакция всего многолюднее. Писатели, художники, граверы – оказывают ей честь своим посещением. У всех счеты – все находятся в приятном настроении человека, знающего, что ему неизбежно придется сейчас получить ту или другую сумму денег.
     – Ну, как у вас нынче?... – обращается один к другому.
     – Да... первую половину месяца я, знаете, «отдыхал».
     – Как Аннибал в Капуе?
     – Вроде того.
     – И похищением сабинянок занимался?
     – Еще бы! Даже с большим против римлян успехом….
     Приятели посмеиваются, соображая, во что им обойдутся пятнадцать дней этого dolce far niente, отзывающегося, прежде всего, на бюджете сотрудника.
     В другой кучке слышен разговор о театрах, о посещении выставок, причем передаются весьма пикантные анекдоты, касающиеся закулисной стороны дела. Тут спорят о выполнении той или другой роли артистами итальянской оперы, собираются участвовать в домашних спектаклях или ехать кататься на тройках, – но таких немного; большинство наших писателей, художников, граверов люди семейные, и для них вопрос о колебании бюджета – существенный вопрос жизни или смерти. Тут Аннибалов на Капуе нет. Здесь  – прошел один день без работы,  – значит, самому с семьею не есть. Тут арена тяжкого труда и борьбы с нуждою. Здесь борются за кусок хлеба… Увы! – русский рубль с каждым месяцем все падает в цене, а сообразно с тем гонорар не увеличивается, как не увеличивается и подписная плата. В этом мире работают иногда со скрежетом зубов, с проклятиями!... Но все-таки работают. Тут постоянно, как швее Томаса Гуда, слышится тревожный напев:

Работай, работай, работай!...

     Старое литературное барство не знало такого подавляющего труда! В сороковых годах начался он, – и эта битва жизни, в которой гибнут слабые бесследно, засосала и многих сильных и талантливых людей! И как странны кажутся им упреки в непродуманности, в несостоятельности произведений! Как смешно звучат в ушах тружеников советы:
     – Вы, батюшка, вспомните, как настоящие мастера работают. Возьмите-ка Гоголя, – по скольку лет он работал над каждою своею вещью; а Гончарова-то примите в соображение!...
     Точно не каждый день нужно есть и пить!...
     Тут часто смех облит слезами…
     Помните вы, у Диккенса, в одном из его романов, потрясающую картину страданий старого клоуна? Он плакал по ночам потому, что публика днем не хотела смеяться над его выдохшимися шутками!...
     Не дай Бог никому пережить себя, а участь эта – очень недалека от работников мысли!...
     С каждым новым произведением умственный капитал уменьшается. Тут не живут на проценты и не пускают в оборот…
     Да, тяжела участь нашего писателя: в молодости он редко получает солидное образование и должен впоследствии пополнять его усердным и постоянным трудом, отрывая для этого часы от сна.
     В то время как немцу, французу, англичанину достаточно знания отечественного языка чтобы знакомиться с лучшими произведениями всех литератур и успешно следить за наукою, русский должен изучить для этого несколько языков, потому что у нас нет образцовых и полных переводов всех замечательных авторов. Затем начинается борьба с индифферентизмом редакторов и писание за ничтожную плату; к этому примешивается озлобление при виде невежества и наглости наших доморощенных критиков, которые ни во что ставят произведения начинающих литераторов. Наконец, борьба кончена: писатель достиг известности, но нервы его разбиты, здоровье расстроено и в перспективе виднеется преждевременная кончина.