Началась сортировка статей и клише. Доски с рисунками нужно разослать граверам, статьи отправить в типографию.
Второй [т.е. типографии] – рассыльные уже ждут.
Каждая посылка записана в книгу и помечена.
Через несколько минут уже разносятся они во все стороны…
Доски нужно послать к граверам… Нарисованный на доске рисунок остается еще на ней вырезать.
Распределили работу, кому какую доску; опять беднягу рассыльного отправили по всем перекресткам…

[Под портретом Оскара Мая изображены инструменты гравёра по дереву.]


У многих граверов есть ученики и помощники.
Труд этот оплачивается не особенно блестящим образом. Иллюстрированные издания требуют массы затрат. Подписчиков у нас в России не особенно много; наши потребности еще не настолько изящны, чтобы она стала необходимостью. Издатели поэтому невольно вращаются в очень тесных пределах своего бюджета. Но и за границей труд гравера – работника, а не хозяина – оплачивается весьма мало. На этот гонорар палат каменных не выстроишь, а здоровье убьешь…
Есть граверы – художники в полном смысле этого слова, не только не портящие рисунка, но придающие ему еще большую жизнь, колоритность. Спросите, что они получают за свой каторжный труд – и вы удивитесь этому вознаграждению…
Но вырезкою рисунков дело еще не кончается: надобно еще послать часть досок в гальванопластическое заведение г. Росса, где посредством электрогальванической батареи приготовляются те клише, которые поступают в типографию для воспроизведения рисунков.




– Вот, погодите, я вас дойму, – злобствует фактор типографии на провинившегося. – Я вас на рукописи Синей Бороды поставлю…
Это значит, что наборщика ожидает горькая участь: ему отдадут для набора рукописи писателя, обладающего столь счастливым почерком, что, ежели его самого попросят разобрать, что он такое написал, так автор только глазами похлопает и, в конце концов, заявит, что это выше его сил.
– Я взялся написать, а вовсе не читать написанное. Этаких каракулей и сам черт не разберет!
А между тем, наборщик обязан быть этим чертом, он обязан разобрать то, что самому автору достается с трудом. В это время обыкновенно в типографии часто слышатся очень нелестные замечания…
– Эко дьявол! – бросает ожесточенно рукопись, выбившись из сил, наборщик...
– А что?
– Нацарапано-нацарапано, помарок, Бог знает что!... Точно по бумаге собака валялась – ничего не разобрать!
Пробует он читать отдельно по буквам. все-таки ничего не выходит; наконец, скрепя сердце, начинает набирать что приходится. Затем набор поступает к метранпажу, который верстает его в столбцы и передает в контору, где происходит чтение первой корректуры. Корректора, читающего ее, можно смело назвать мучеником. Ему приходится часто читать фантастические наборы, потому что к ошибкам, происходящим от неразборчивости рукописи, присоединяются ошибки от поправок наборщиков, из которых иные считают себя великими умниками и поэтами, и меж тем набирают вместо «невесты» – «телегу».


– Вот тебе и на! – только и может проговорить наборщик, огорошенный столь неожиданным сюрпризом.
– Вот тебе и на! – повторяет вслед за ним корректор.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – повторяет метранпаж Поляков, труженик, работающий для «Всемирной Иллюстрации» со дня ее основания, который было уже сверстал и подогнал все статьи и рисунки к нумеру. Ему приходится опять начинать свою работу, переставлять, подбирать, обдумывать…
Сверстать нумер иллюстрированного журнала – совсем не то, что нумер газеты или книжку журнала. Тут важна каждая деталь… Нужно обдумать, куда включить рисунки, как расположить текст по сторонам рисунков.
А мало ли еще затем хлопот и работы!
Нужно уже сверстанный нумер отправить в редакцию. Потом начать его печатание. Наконец, правка кончена. Все готово, рисунки выправлены, текст расположен как следует, бумага отгласирована. Нумер идет под машину. Начинается печатание.

Утомленный метранпаж уже собирается отдыхать на лаврах, как вдруг…
– Крак!
– Что такое?
Доска рисунка лопнула; то же бывает, если она от сверстки покоробится.
До сих пор были только листочки – цветочки и ягодки начинаются теперь. Нужно включить другую доску, переделать сообразно сверстанный нумер, вставить вместо прежнего текста – новый, соответствующий новому рисунку, – короче сказать, приходится испытать одну из забытых господом Богом казней египетских. Затем надо отослать уже готовые экземпляры к переплетчику, который их заклеит в конверты для иногородней почты. Но и на этом еще не кончается; надо наклеить адресы и рассортировать экземпляры по трактам, причем необходима величайшая внимательность, чтобы не перепутать, а иначе некоторые подписчики не получат своевременно нумеров. Этим делом занимаются шесть человек; работа кипит в их руках, чтобы успеть к сроку зашить массу отсылаемых экземпляров в тюки и не опоздать на почту, которая и рассылает их во все концы России, но почти такая же масса должна быть разослана и по Петербургу. Одновременно с этим производится выдача нумеров в редакции тем, которые подписались «без доставки на дом»; этим заняты специально четверо конторщиков в день выхода нумеров и в следующий за тем.





– Да ведь то Франция, – прерывает дядя. – Там и народ поаккуратнее, а у нас и не то еще бывает; вот покойник Погодин раз прямо напечатал: извините, мол, еду в деревню, так журнал в мое отсутствие выходить не будет; да и теперь много журналов выпустят нумера два-три, да и стоп. «Всемирная же Иллюстрация» выходила всегда исправно. Я во десятый год подписываюсь не нее. Запаздывает редко.
– Да вы кого послали на почту, папа? – спрашивает его сын-гимназист.
– Кого? Конечно, Николая; его к мировому свидетелем вызвали – так заодно.
– Так немудрено, что газеты мы до сих пор не получаем – он уже два дня в городе и верно опять пьянствует…
Между тем является и Николай. Он подает нумер «Всемирной Иллюстрации»; но этот нумер измаран, и обложка на нем разорвана; он говорит, что в таком виде получил его на почте, и вот, в редакцию поступает жалоба, в которой тонко намекается, что почтмейстер дает читать другим, и требование о высылке нового нумера. Последнее исполняется тотчас же, а жалоба передается в почтовое ведомство, и что же? По исследовании оказывается, что нумер был сдан Николаю в исправном виде, но тот положил его себе за пазуху и, таскаясь по кабакам, замарал и изорвал.

Между тем, в редакции дело не останавливается: есть профессии, не допускающие отдыха.
С выходом нумера начинается работа для следующего, и так, словно колесо, вертится изо дня в день, из года в год.
Зимние месяцы, а также июнь и июль – время сбора жатвы для издателя. Со всех концов России, в виде урожая, сыплются конверты с пятью красными печатями, конверты, о которых столько мечтают и даже во сне грезят неудачники издательского дела; конверты, на которые приучились смотреть совершенно спокойно настоящие мастера, не знающие неуспеха в задуманных ими предприятиях… Каждый день с почты приносятся десятки и сотни этих «плодов, коими небо благословляет руд земледельца». Первое же и пятое числа каждого месяца – жатва для сотрудников издания, рассчитывающихся с конторою. В это время редакция всего многолюднее. Писатели, художники, граверы – оказывают ей честь своим посещением. У всех счеты – все находятся в приятном настроении человека, знающего, что ему неизбежно придется сейчас получить ту или другую сумму денег.
– Ну, как у вас нынче?... – обращается один к другому.
– Да... первую половину месяца я, знаете, «отдыхал».
– Как Аннибал в Капуе?
– Вроде того.
– И похищением сабинянок занимался?
– Еще бы! Даже с большим против римлян успехом….
Приятели посмеиваются, соображая, во что им обойдутся пятнадцать дней этого dolce far niente, отзывающегося, прежде всего, на бюджете сотрудника.
В другой кучке слышен разговор о театрах, о посещении выставок, причем передаются весьма пикантные анекдоты, касающиеся закулисной стороны дела. Тут спорят о выполнении той или другой роли артистами итальянской оперы, собираются участвовать в домашних спектаклях или ехать кататься на тройках, – но таких немного; большинство наших писателей, художников, граверов люди семейные, и для них вопрос о колебании бюджета – существенный вопрос жизни или смерти. Тут Аннибалов на Капуе нет. Здесь – прошел один день без работы, – значит, самому с семьею не есть. Тут арена тяжкого труда и борьбы с нуждою. Здесь борются за кусок хлеба… Увы! – русский рубль с каждым месяцем все падает в цене, а сообразно с тем гонорар не увеличивается, как не увеличивается и подписная плата. В этом мире работают иногда со скрежетом зубов, с проклятиями!... Но все-таки работают. Тут постоянно, как швее Томаса Гуда, слышится тревожный напев:
– Вы, батюшка, вспомните, как настоящие мастера работают. Возьмите-ка Гоголя, – по скольку лет он работал над каждою своею вещью; а Гончарова-то примите в соображение!...
Точно не каждый день нужно есть и пить!...
Тут часто смех облит слезами…
Помните вы, у Диккенса, в одном из его романов, потрясающую картину страданий старого клоуна? Он плакал по ночам потому, что публика днем не хотела смеяться над его выдохшимися шутками!...
Не дай Бог никому пережить себя, а участь эта – очень недалека от работников мысли!...
С каждым новым произведением умственный капитал уменьшается. Тут не живут на проценты и не пускают в оборот…
Да, тяжела участь нашего писателя: в молодости он редко получает солидное образование и должен впоследствии пополнять его усердным и постоянным трудом, отрывая для этого часы от сна.
В то время как немцу, французу, англичанину достаточно знания отечественного языка чтобы знакомиться с лучшими произведениями всех литератур и успешно следить за наукою, русский должен изучить для этого несколько языков, потому что у нас нет образцовых и полных переводов всех замечательных авторов. Затем начинается борьба с индифферентизмом редакторов и писание за ничтожную плату; к этому примешивается озлобление при виде невежества и наглости наших доморощенных критиков, которые ни во что ставят произведения начинающих литераторов. Наконец, борьба кончена: писатель достиг известности, но нервы его разбиты, здоровье расстроено и в перспективе виднеется преждевременная кончина.

